Случалось ли вам через год после того, как человек умер, вдруг резко осознать, что его больше нет? Чем старше станов­люсь — тем страшнее становится жить. Раньше цинично считала, что хоронить своих друзей — удел пожилых людей. За последний год оказалось, что больше ни­когда не увижу уже двоих.

Для меня он никогда не был Вениамином Юрьевичем Скосаревым. Веня, — когда обраща­лась к нему, и Венечка — где-то там, глубоко внутри. Эта смерть прошла мимо меня, я узна­ла о ней почти через две недели после того, как это случилось. Тогда, будто улитка, я спряталась в свою раковину и сказала: «Да. Умер».

Неосознанно боялась приходить в Лицей­ский театр, боялась долго, целый год. Пыта­лась спрятаться. «Лицейского больше не су­ществует. Не существует тех людей, тех со­бытий, которые когда-то для меня были с ним связаны», — говорила я себе. По рабо­те пришлось снова сюда вернуться. Никто не заставлял меня этого делать. Решила, что ничего особенного со мной не случится, если снова открою большую деревянную дверь.

Прийти на детский спектакль, рассматривать фотографии актеров, вдруг резко обернуться — и заметить позади себя еще одну фотографию, в стороне от других. Под ней полочка, на кото­рой желтые хризантемы и маленький снеговичок.

И вот — обернулась, а кто-то сзади дал тяже­ло, гулко в голову, и подогнулись ноги. А он со стены, как и несколько лет назад, — улыбается.

Пришло осознание реальности и правды. Словно кто-то засунул в рот осколки стекла. Ощущаю во рту солоноватый вкус. Глупо плакать через год после смерти. Такие про­стые слова: «Больше никогда»,— стали тяже­лыми, огромными, невыносимыми. Ехала домой и пыталась стать равнодушной. Пони­мала, что очень нелепо всё это со стороны. И даже рассказать некому. Пытаюсь остано­вить поток мыслей. Втыкаю в уши самую громкую музыку, пытаюсь «оглохнуть», но ничего не получается. Массаракш — мир наи­знанку. Когда-то у Стругацких вычитала это словечко. Сейчас — это мое состояние.

Очень жаль теперь, что не сказала ког­да-то нужных слов. Очень жаль, что сказа­ла когда-то ненужные слова. Эта смерть прошла мимо меня. Мне рассказывали, как это случилось, мне рассказывали, как это пережили его близкие и друзья. Почему-то эти разговоры оказались для меня, как у плохого ученика в школе, — в одно ухо вле­тели, а в другое вылетели.

Венечка — моя первая любовь. Были пос­ле этого и другие. Дело вовсе не в том, что более сильные и зрелые. Эта — самая пер­вая. Поэтому где-то очень глубоко — самая дорогая, самые теплые чувства к ней.

Впервые я попала в Лицейский театр вес­ной 1998 года. Первый спектакль, который я посмотрела, — это «Голый король» по Швар­цу. Восторгам моим не было предела. Осо­бенно потряс молодой человек в клетчатых штанишках, в кепке, с огромным ружьем и с потрясающим низким голосом. Писала в дневнике тогда: «Его зовут Вениамин. Очень красивое имя. Раньше были такие конфетки: драже — красное, голубое, желтое, белое. Когда я говорю: «Ве-ни-а-мин», — кажется, что открываю рот и откуда-то сверху пада­ют эти горошины».

Потом ходила вместе с подружкой в те­атральный клуб при Лицейском. В клубе — бесконечные, километровые споры, сценки, стихи. Разгадывали кроссворды на диване. Однажды разгадали целый кроссворд, кро­ме одного слова из пяти букв. Это должна была быть Ницца. Но Веня упорно мне до­казывал, что там всего одна буква «ц».

Были и приватные споры, и разговоры с моими любимыми руководителями Женечкой и Венечкой, смешно сказать, в зрительском туалете, на лавочке среди рукомойников.

Веня всегда поражал меня своей непред­сказуемостью. Можно, было прокрутить в го­лове 33 варианта его ответов на какой-нибудь философский вопрос, но он (видимо, сам того не осознавая) умудрялся найти 34-й вариант. Поэтому — постоянный адреналин. Постоянное желание поговорить еще.

Почему-то когда пытаюсь вспомнить то время сейчас, кажется, что эти годы всегда были лето. Не помню снега за окном.

В один из наших последних разговоров сама не знаю почему, сказала ему: «Спаси­бо тебе за то, что был».

В больницу я к нему не пошла, посчита­ла, что не имею на это права.

Людмила Копышко

Р.S. Когда-то я писала ему десятки сти­хотворений. Он читал и писал мне, что по­лучается очень хорошо, когда не жалею себя. А еще — с другой стороны — приписал свое стихотворение:

Когда мне станет грустно,

Я сяду на желтого пони

И уеду в страну Японию.

Там в разноцветных улицах,

Запутанных, как иероглиф,

Я продам свои старые лица

и куплю много новых…

«Третья столица», №14 (284) / 13 апреля 2006 г.