У каждой женщины — хоть раз в жизни должен случиться эпистолярный роман. Только это должны быть настоящие, бумажные письма в настоящих конвертах с марками. Потому, что их можно перевязать шелковой ленточкой и хранить долго-долго…

Одни называли его бабником и дамским угодником, другие — де­лягой и бизнесменом, третьи — ге­ниальным режиссером и осново­положником нового омского те­атра. Для Анны же, которая ни­когда особой театралкой не была, — Вадим Станиславович Решет­ников был просто Мужчиной, ко­торый писал ей Письма. Без чи­нов и регалий.

Их миры почти никогда не пе­ресекались. Только письма и ред­кие встречи, которые можно со­считать по пальцам.

«Здравствуйте, Анна! Начало мне удалось, верно? Честно говоря, я не очень уверен, что это письмо Вы получите, т.к. я могу его не отправить, или — что вероятнее — Вы не захотите по­ехать его получать. Простите, что погнал Вас на Главпочтамт, на дру­гой адрес я писать бы не решился. Точно ответить на вопрос, за­чем я это пишу, я не смог бы. На­верное, у меня самого есть желание понять, что же между нами происходит. Не очень у меня это получится, наверное, так как пи­сем я писать не умею, не очень часто приходится мне это делать — телефон всё больше, — да и пред­мет «исследования» неподатли­вый. Одно я могу обещать: всё, что будет написано, всё — правда. Как бы не хотелось соврать иногда.

Очень хорошо, что Вы есть на свете, и очень хорошо, что я Вас встретил — это несомненно. Боль­ше ничего бесспорного в этой, странной для меня самого исто­рии, нет. Дело в том, что я давно уже никого не люблю и, наверное, уже никогда не смогу этого сде­лать. И дело не в цинизме — его в моей душе нет, надеюсь. Просто всё, что могло быть, -уже было. И ничего нового, скорее всего, в моей жизни уже не случится. И всё же я думаю о Вас очень часто, и — как видите — пишу!

Мне очень трудно в последнее время разговаривать с людьми, я всё время думаю, что всё, что мне можно было ска­зать миру, я уже сказал. Да и во­обще, ничего нового в мире не происходит — одни сплошные по­вторения — до смешного. Так я думал до встречи с Вами. Это удивительно, но с Вами, почти с незнакомым мне человеком, мне очень легко беседуется. Вы уме­ете слушать, и я почему-то со­всем не боюсь быть смешным, общаясь с вами. Мне хотелось бы поближе познакомиться с Вами, но… увы, не получается. Вы сами всё отлично знаете. Но мне при­ятно просто думать о Вас. Мыс­ли, которые Вы рождаете, волну­ют очень эгоистично — эдакие размышления амурного эгоиста. Не злитесь, пожалуйста. Когда я ловлю себя на этом, мне стано­вится стыдно, и я понимаю, что банально «охмурять» Вас я не буду, так как, скорее всего, потер­плю поражение. Надеяться же на то, что Вы сами проявите инициа­тиву, тоже не приходится. Скорее всего, наши отношения замерзнут в той позиции, в которой они находятся сейчас. И в то же время я пишу Вам это письмо — давно та­кого не было, я даже не припом­ню, когда это было вообще. Я даже не уверен, нужно ли это всё Вам, ведь вы замужем, и, по-види­мому, счастливы, а я… Знаю толь­ко, что я не хотел бы оставить о себе плохую память, мне не всё равно, что вы будете думать обо мне потом. Вот так. Если захотите написать мне — можно до 31 мая в Алма-Ату или до 1 июля в Киши­нев — до востребования, мне. Наш театр там на гастролях. Я зайду на Почтамт, на всякий случай. Прав­да, я не знаю, что можно ответить на это письмо. Целую Ваши руки. С уважением, Ваш В.Р.»

«Приветствую Вас, дорогая моя! Начну безо всяких изысков, так как давно по­нял, что в эпистолярном жанре мне не переплюнуть Вас никогда и ни за что! Думаю, что это начало ком­плекса неполноценности и других негативных явлений. Может быть, это возраст? Всё же, как ни крути, 20 лет разницы между нами. А 20 лет — это поколение. А вы еще до сих пор не плюнули на меня и про­должаете радовать своими пись­мами!

С получением Ваших посланий у меня тоже случилась забавная история. Вчера, 19-го, я получил Ваше письмо, и дол­го ничего не мог понять. Тем бо­лее что читал в автомобиле — еха­ли с друзьями, они у меня «бур­жуи», при автомобилях, — от нетер­пения не мог дождаться более удобной обстановки. После второ­го прочтения — уже в ресторане, куда и ехали, я усек, что, по всей видимости, это второе письмо, а первое я, очевидно, не получил. Вы знаете, было ОЧЕНЬ обидно! Пер­вый порыв — написать Вам и по­просить продублировать недопо­лученное письмо, но потом взял себя в руки и решил подождать пару дней — может быть, оно объя­вится.

А сегодня утром — стук в номер, и горничная говорит: «А вам пись­мо!» — и подает конверт. Отделение связи находится на первом этаже гостиницы, поэтому всё просто. Я очень радовался! Причем до такой степени, что бросил все дела, и вот сижу — отвечаю. А писать я, как Вы уже знаете, страш-ш-ш-шно не люблю! Да и почерк, как видите, не каллиграфический…

Огромное спасибо за два пись­ма сразу. Огромное! Наверное, Вы подумали сейчас: «Вот дурак!», но я постараюсь объяснить Вам, по­чему именно «спасибо», а не ка­кое-то другое слово. Все мы очень одиноки, в сущности. Каждый зам­кнут в себе и на себя, какой бы публичной профессией он ни за­нимался. Но каждый хочет по от­ношению к себе прямо противопо­ложного — то есть безоглядной от­дачи и щедрой нежности без рас­чета и корысти во всех ее прояв­лениях. И в этих дурацких «ножни­цах» человек живет и удивляется, почему ему так плохо. А в ваших письмах — в каждом — я чувствую намек на абсолютное бескорыстие и полную самоотдачу без арифметики. Вы пишете не по правилам, рискуя оказаться беззащитны, и не боитесь этого. Сразу хочется ве­рить, что нужен кому-то как ЦЕЛЬ, а не как средство для достижения каких-то других целей. И от того, что в душе поселилось сознание незаменимости, что есть человек, способный на поступки за и из-за тебя, становится так хорошо и теп­ло на душе, что хочется благодар­но заплакать у Вас на плече и со­общить, что меня никто никогда не понимал и т. д…. Когда я вернусь в Омск, то обязательно постара­юсь проделать это, обещаю! Пожа­луйста, найдите для меня чуточку времени…

Я соскучился! Анька, дорогой мой человечек, не хворай, не мо­тайся больная по городу — береги себя. Ты нужна советской системе народного образования, как биб­лиотекарь, и мне лично, как чело­век! А еще я очень боюсь того, что пройдет какое-то время и Вы (или я) вдруг увидите, что форма не со­ответствует содержанию, что за­пас нового и неожиданного исто­щился и дальше эволюциониро­вать некуда. Тогда наступит скука — это очень страшно, я знаю, по­верьте мне. А вот как сохранить праздник, как его хотя бы растя­нуть, я не знаю. Может быть, поду­маем вместе? Если Вам интерес­но — я записал на радио моноспек­такль по Пушкину — «Дон Жуан». Надеюсь, Вы любите Пушкина. Целую Ваши руки. Ваш В.Р.»

«Здравствуйте, Аня! Как бы я хотел иметь возмож­ность взять Вас за плечи, встряхнуть как следует и сказать: «Ну и валенок же ты, Анька!» Вы нарочно хотите меня обидеть, я так надоел вам своими письмами? Или Вы их просто невнимательно читаете?

До того сложное впечатление оставило у меня ваше последнее письмо, что два дня не садился за ответ. Всё время было ощущение, что или я что-то не понял, или Вы не очень стройно и последователь­но излагаете свои мысли. Но буду отвечать на то, что я понял, или — мне показалось, что я понял.

Комплексы — это бич божий, ка­рающий нас за алчность и глу­пость. Человек мудрый свободен и счастлив. Я не знаю, чем мудрые люди Вам не угодили. Цель жизни — это, наверное, поиски гармонии. А когда эти поиски заводят в ту­пик, становится страшно. Вот о чем я писал, но, наверное, недо­статочно внятно.

Следующее. Истинную и горя­чую благодарность можно заслу­жить только за хлеб. Пряник — это уже роскошь, а благодарность за роскошь никогда не бывает ис­кренней.

Меньше всего я заботился об оригинальности. Просто я очень боюсь быть Вами неправильно понятым, и только забота о точ­ности вела меня, когда я писал вам предыдущее письмо. Но, как види­те, не преуспел и оставил возмож­ность неверного истолкования, в чем и прошу у Вас прощения.

И последнее. Эпистолярный ро­ман — это, конечно, удивительно интересно и открывает перед нами совершенно удивительные воз­можности в плане человеческих взаимоотношений. Бездна вари­антов! Во-первых, можно писать, а во-вторых, можно НЕ писать! Но в связи с определенной интеллек­туальной ограниченностью меня такая перспектива греет недоста­точно. Два года переписки — и все­го несколько личных встреч! А если Вы мне нужны немедленно, сейчас, сию минуту?

И, наконец, общее впечатление. Вы действительно меня забываете или уже забыли. Очень жаль! Самое страшное, что я не могу Вас в этом обвинять, — никаких обяза­тельств Вы на себя не брали и клятвопреступницей Вас никто, даже самый кровожадный, не на­зовет. Сдается мне, что желание эпистолярного романа продикто­вано для вас именно этим услови­ем. Если это действительно так, то тогда, наверное, не надо ничего…

Спасибо, что не забываете мою маму, она очень привязалась к вам за время моего отсутствия.

Сейчас перечитал письмо и при­шел в ужас, что Вы можете оби­деться на меня и прекратить даже переписку со мной. Анька, милая, не делай этого, пожалуйста. У меня явные признаки депрессии, так что прости старого дурака!

Взамен я обещаю, что постара­юсь, как и обещал Вам, всё-таки наладить свою личную жизнь. Мо­жет быть, тогда мы лучше начнем понимать друг друга. А пока… Ви­димо, права пословица: «Сытый голодного не разумеет».

За сим прощаюсь, надеюсь, что ненадолго! Целую Ваши ручки!

Ваш несчастный В.Р.»

Эта переписка прекратилась, когда Вадим Станиславович женился на одной из своих учениц из Лицейского театра.

За год до смерти Вадим Станиславович случайно встретил Анну на улице. Тогда они прого­ворили до позднего вечера в его кабинете в Лицейском. А 15 фев­раля 2007 года в СМИ сообщили о кончине главного режиссера Лицейского театра. Анна при­ехала в Лицейский, когда гроб с телом Вадима уже увезли на кладбище. Две розы — алую и белую она поставила в вазу, сто­ящую в фойе театра перед пор­третом Мастера.

Альбина Данилова

«НОС», №8 (025) / 3 марта 2009 г.