«Ощущение бороды» Ксении Драгунской в Омском драматическом Лицейском театре. Апокалиптическая поэма. Режиссёр и художник-постановщик — Евгений Бабаш.

Художник по свету — Михаил Астафуров

Необычный спектакль!.. Режиссёр заставил зрителя окунуться (причём зритель сделал это с удовольстви­ем!) в полузабытую патриархальную атмосферу русской дeревни, где ожили и обрели очертания традиционные национальные символы.

Восстановить цепочку событий, произошедших на сцене, довольно непросто, но благодаря акварельной размытости сюжета создаётся особое поэтическое настроение… В захолустную, Богом забытую деревушку приехала погостить рафинированная столичная барышня, а дальше… Дальше — провал во времени. О XXI веке здесь будто и не слыхивали: жизнь течёт степенно и размеренно, рядом с простоватыми селянами (скот­никами, пастухами, рыбаками, доярками, юродивыми) мирно уживается нечисть: болотные чудища, призрак князя, которому сто лет назад отрубили голову… На протяжении всего спектакля фантастические, абсурдные события преподносятся через обыденность, и зри­тель уже не воспринимает их как аномальные: с лёгкой руки Евгения Бабаша, его «апокалиптическая поэма» окутана дивной аурой магического реализма.

Так кто же обитает в дикой и будто бы сошедшей с орбиты цивилизации деревне? Перед зрителем предстаёт целая галерея провинциальных чудаков-чудиков. Знакомьтесь!..

Рыболов Толик, которого актёр Юрий Щадукин на­делил чертами угрюмой сдержанности; в его руках ру­жьё (таки выстрелившее в конце спектакля!) смотрится так же естественно, как и удочка в самом начале дей­ствия. Поэт-пастух Ковбоец, в коем дремлет стихийная творческая сила; не найдя выхода в созидательной деятельности, эта сила вырывается наружу, точно рас­калённая лава вулкана, и уничтожает всё, что встаёт на пути (актёр Евгений Трубкин раскрыл в этом образе потрясающую гамму различных психологических со­стояний: от бесчувственности до окрылённости, от по­корности до бунтарства). Дурачок Юра — бывший студент-физик, приехавший в деревню из Москвы несколько лет назад и повредившийся умом после встречи с чудовищем. Евгений Серобабин придал образу дурачка интеллигентность и детскую непо­средственность, благодаря чему даже небылицы (вроде говорящего в пруду карася) воспринима­ются не как бред расстроенного сознания, а как реально существующие и даже повседневные вещи. Местный стиляга Олежа, кого хлебом ни корми, только дай покуражиться и взбаламутить покой односельчан (Вячеслав Ерёмин выразите­лен в создании образа шального, «безбашенного» пижона). Внучка кузнеца, чьей сиротской доле не позавидуешь: её и бьют, и морят голодом, и про­дают, как вещь. Словно бродячая собачонка, она зависит от расположения и прихоти случайного хозяина (не проронив ни единого слова, закутан­ная в рубище так, что и лица не видно, Анита Хасметова создала сильный, продирающий до дрожи образ страдалицы). Застрявший между тем и этим светом Князь; его устами произносятся ключе­вые, сокровенные фразы спектакля: «Не надо бояться своих болот… Не надо бояться сво­их сизых валунов… Надо беречь и защищать своих чудовищ…». (Павел Симкин не добавил этому персонажу из загробного мира ни капли «потустороннего», что, безусловно, только уси­ливает эффект, и типичный герой мистического триллера — призрак — воспринимается как му­дрец, глаголющий истину). Разъезжающий на велосипеде батюшка Филарет (Павел Симкин); на протяжении всей пьесы невольно задаёшь вопрос: что это за отче такой демократичный? А может, он и не священник вовсе, а просто большой ребёнок, надевший рясу?.. Кондук­торша, во мгновение ока обратившаяся из пер­сонажа плоских анекдотов в Валькирию соци­альной справедливости (небольшая, но очень запоминающаяся роль Дарьи Оклей).

Жительница мегаполиса Марина на фоне всех этих буйных, взлохмаченных, полусу­масшедших людей (живых и умерших) напо­минает юного натуралиста-любителя: такие с удовольствием выезжают на природу с фото­аппаратом, с восторгом бегают по зелёной по­лянке, с любопытством разглядывая жучков и кузнечиков, а потом благополучно отправля­ются домой и тут же забывают обо всём; уви­денное воспринимается на уровне лубочной картинки. Чужд Марине этот тихий провинци­альный омут. Как литературовед она, конечно, готова восхищаться стариной, но вот чтобы примерить на себя эту жизнь — ни за что! Ак­триса Наталья Целевич в этой роли проникно­венно передаёт целую палитру всевозможных душевных оттенков, и перед зрителем один и тот же образ предстаёт сразу в нескольких ипостасях: уверенная и знающая себе цену соблазнительница, восторженная почитатель­ница народной культуры, открытая, искренняя и наивная хохотушка…

Спектакль Евгения Бабаша очень символичен. Так, сидя на скамейке, вкушают яблоко (символ греха) две женщины, причём одна из них — любовница (её играет всё та же Наталья Целевич) — его лишь надкусы­вает, другая — жена (Дарья Оклей букваль­но наэлектризовала сцену темпераментом и страстью), — вырвав плод из чужих рук, съедает целиком: и перед взором зрителя разворачивается экспрессивный, жаркий по­единок двух соперниц, в коем сочное спелое яблоко становится своеобразным трофеем. Поэтому, когда на сцене появляется объект раздора — художник Никита, не возникает никаких сомнений, с кем останется горе-любовник (Александр Боткин очень точно передаёт ощущение удушливой жары, от которой изнемогают жители деревни: лени­вые движения, неспешная речь уставшего, измученного зноем человека… И как ответ на пощёчины пассий — недоумение и укор в глазах: «Помилуйте, дамы, какая может быть ревость, когда на улице такое пекло?!»).

Поистине щемящее чувство охватывает при виде ещё одного яркого символа — самодельных крыльев, с помощью которых всё время пытается взлететь блаженный Юра. Разумеется, неизбежны аналогии с Икаром, погибшем в погоне за мечтой. Но если греческому герою все же удалось воспарить в небеса, то персонажи этой пьесы так никогда и не узнают радость полёта — их крылья надломлены, растоптаны: печальна судьба Юры, чей разум безвозвратно погрузился в пучину безумия, о ещё более страшна и драматична участь Ковбойца, которого сломали людские цинизм и равнодушие. «Чтоб через пять минут при стаде был…» — небрежно бросает председатель, и в ту же секунду поэтическое перо превращается в руках Ковбойца в разящий клинок. Мечтатель становится убийцей…

Символично название пьесы: «Ощущение бороды». Невольно вспоминаются бежавшие от притеснения вла­стей в леса и болота раскольники XVII века (брадоношение для них было всеобщим и обязательным правилом). Вот и герои спектакля, схоронившиеся в глуши от суеты большого города, чем-то напоминают раскольников. Только раскол этот не религиозного свойства. Это раскол между столицей и провинцией, которые отдалились дpyг от друга на недосягаемое расстояние, между городом и деревней, между народом и властью… Разъедияющую огненную черту проводит между жителями де­ревни и остальным миром непрекращающийся пожар: для селян он привычен и не пугает их. Тушить пламя не приходит в голову никому: в разгоравшиеся на другом берегу страсти чудаки благоразумно предпочитают не вмешиваться: там, вдали, своя жизнь, здесь — своя.

Главное — жить в гармонии с традициями, с при­зраками, с природой, а всё остальное — тщета. В образную ткань спектакля органично вплетается и культура русского православия, а икона, кото­рую передают из рук в руки деревенские жители, придаёт их бытию поистине сакральный смысл.

На протяжении всего действия герои живут в ожидании дождя, который смоет всю накипь с зем­ли, очистит её от скверны. Когда дождь наконец-то обрушивается на землю и превращается в потоп, чудаков охватывает радость, и они отправляются в путь. Евгений Бабаш, показав в начале и в конце спектакля своеобразный Ноев ковчег, расширяет философские границы драматургического произве­дения К. Драгунской и придаёт своей режиссёрской работе поистине библейское звучание, что в пол­ной мере оправдывает подзаголовок спектакля — «апокалиптическая поэма». По замыслу режиссё­ра, шанс на спасение имеют не те, кто на другом бе­регу реки жарится в адском горниле сиюминутных страстей, а те, кто ощущает родство с духовным и природным миром, кто «бережёт и защищает» са­мобытный и нетленный образ России: фольклор, обычаи, культуру. И то, что эти, не подвластные логике и пониманию, хранители так сильно похо­жи на юродивых, совсем не случайно. Издревле на Руси юродивые считались Божьими людьми. Воз­вышаясь над грешным и по-настоящему безумным миром своей духовной чистотой, они вразумляли людей, становясь для них своеобразным зеркалом: притворялись безумцами, чтобы те могли смотреть на них и видеть своё уродство. Остановимся же перед этим зеркалом и мы…

Наталья Елизарова

«Омск театральный», №35 (57) / март 2014 г.